попалось ЗДЕСЬ
Владимир Познер: «Самый точный ответ на вопрос о «таинственной русской душе»
Среди моих интервью есть такие, которые я считаю выдающимися. И не потому, что я так сумел провести их (это я пишу без тени кокетства), выдающими они стали из-за своих участников. К таким относится программа с Людмилой Улицкой.
В ней меня пленило все: совершенно выдающийся ум; редкостное обаяние; красота одухотворенного лица много страдавшего и передумавшего человека; тонкое чувство юмора; точность и образность языка.
Я, как правило, не смотрю свои программы. Ни когда они в эфире, ни потом в записи на сайте. Не смотрю из-за чувства неловкости. Смотреть на себя – это для меня мучительное занятие. Но есть программы – их совсем мало – когда я себя не замечаю, уходя с головой в своего собеседника. Так случилось с Людмилой Евгеньевной: я пересматривал интервью с ней несколько раз, как по нескольку раз слушаю некоторые свои любимые музыкальные произведения.
Вы обращаете внимание на руки? Нет, не на свои, а человека, с которым только что познакомились? Его руки имеют для вас значение? Ваше отношение к нему зависит от его рук? У меня – зависит. Очень. Для меня «плохие руки» – приговор. И ведь не смогу точно объяснить, что я подразумеваю. Короткие, толстые, тупые, расширяющиеся на концах пальцы? Да. Но разве это всё? Есть руки алчные, подлые, низкие, отталкивающие, страшные, садистские, развратные. А есть руки умные, тонкие, восхищающие, верные, необыкновенно красивые. Вот такие руки у Улицкой.
Есть момент в интервью, когда она поднимает кисти рук и двигает вверх-вниз по одному из пальцев кольцо, почти снимая его, руки оказываются в вертикальном положении: какие они красивые!
Много было ею сказано важного в этой программе – и о мужчинах и
женщинах, и о религии и церкви, и о вере и неверии, и о свободе и воле, и
о книжках разрешенных и запрещенных, но из всего, что было сказано ею, я
считаю совершенно поразительным рассказ о сцене из книжки Прилепина
«Санькя»: человек решил похоронить своего отца на деревенском кладбище,
откуда семья родом. Туда вообще нет дороги, тем более зимой, тем более,
когда зима сопровождается лютым холодом. Но он решил. Он едет с гробом
до конечной остановки автобуса в семнадцати километрах от этого
деревенского погоста, а дальше волочит гроб по снегу, в чем ему помогает
пришедший в себя после беспробудного пьянства деревенский мужик, у
которого есть лошадь. Понятно, что гробу не дойти, развалится, не
выдержит дороги, что затея обречена. Но решение принято. И Улицкая
говорит, что эта сцена есть самый точный ответ на вопрос о «таинственной
русской душе»: «очень мощное целеполагание с полным отсутствием
здравого смысла».
Вникните в эти слова. Когда я впервые прочитал «Левшу» гениального Лескова и наткнулся на то, как русский мастер подковал блоху – творение английского мастера я почти задохнулся от открытия, которое я сделал, но не смог выразить словами. Это много десятилетий спустя сделала для меня Улицкая.
Английский мастер сделал точную копию стальной блохи, но с заводом, и его блоха прыгала. Левша переплюнул англичанина: он эту блоху подковал. Потрясающее свидетельство мастерства? Конечно. Но абсолютно бессмысленное, потому что подкованная блоха уже не могла прыгать – ей мешали подковы. Мощное целеполагание при полном отсутствии здравого смысла!
Когда я был студентом биофака МГУ и учился на Ленгорах (которым вернули их изначальное название – Воробьевы горы), некоторые мои приятели по курсу жили в общежитии, куда можно было попасть только имея студенческий билет и в специально отведенные для посетителей часы. За этим следил страж порядка – как правило, этой работой занимались женщины средних лет, дурно одетые, некрасивые и готовые на любые действия, лишь бы не прошел тот, у которого не было «доКУмента», тем более не в указанные часы. Я собственными глазами видел, как они физически боролись с «нарушителями», хватая их за руки, плечи, иногда за волосы. И я вспомнил их и эти сцены, когда Улицкая заговорила об открытии, которое она сделала, работая над книгой, состоявшей из писем совершенно рядовых советских людей, написанных, кажется, в 1949–1953 годах. Какой у нас великодушный, благородный народ, сказала она, и что происходит с ним, когда он делается сторожем, когда получает хоть малюсенькую власть.
Но ведь это и есть Шариков, тот самый Шариков, которому всегда проигрывает профессор Преображенский, да, проигрывает, но – и это необычайно важно понять и запомнить – не побежден, потому что он до конца и всегда останется профессором Преображенским, а Шариков – Шариковым.
Что до жизни после смерти, то тут мы с Улицкой разошлись. Я говорю –
нет там ничего, она считает иначе. И говорит мне: это как музыкальный
слух: одни слышат, другие – нет. На что я спросил: «Вы хотите сказать,
что я просто не слышу?»
На что она, улыбнувшись, ответила: «Может, как-нибудь услышите». Не хочу огорчать Вас, глубокоуважаемая Людмила Евгеньевна, но пока – нет. Так что пойду послушаю Баха в исполнении Гленна Гульда.
Поклон Вам.
